Марк Твен нaвceгдa останется самым любимым писателем Америки. На снимке: Твен со своим слугой и другом Джоном Луисом.
В I960 году исполнилось пятьдесят лет со дня смерти Марка Твена. Писатель родился в 1835 году, в год появления кометы Галлея, и когда через семьдесят пять лет, в 1910 году, она вновь засияла на ночном небосводе, он умер, в точности оправдав свое предсказание. Невольно хочется провести символическую параллель. Ослепительная комета — величина постоянная— то появляется, то исчезает, вызывая всеобщий трепет и приковывая к себе внимание всего мира. Подобно ей, Марк Твен, любимый писатель Америки, и сейчас, через пятьдесят лет после своей смерти, ярко сияет над литературным горизонтом страны.
Интерес к творчеству Марка Твена в наши дни велик как никогда. Его «Автобиография», изданная в прошлом году в новой редакции, была нарасхват. Со времени выхода в свет «Приключений Гекльберри Финна» разошлось 7,5 миллионов экземпляров, то есть в среднем по 100 тысяч в год. Непрерывно выходят в свет книги о жизни и творчестве писателя. Из последних новинок можно назвать: «Марк Твен — критик общества», «Искусство, юмор и гуманизм Марка Твена» и «Сборник критических статей о Марке Твене». Современные писатели называют Твена зачинателем американской прозы. Эрнест Хемингуэй говорит: «Вся современная американская литература началась с книги «Приключения Гекльберри Финна» … До нее ничего не было. После нее не появилось ничего равного». Эта книга породила сострадание и страстность Фолкнера, намеренную наивность Шервуда Андерсона и сочувственные тона бытовых зарисовок Джона Стейнбека. В более недавнее время Дж. Б. Сэлинджер дал в романе «Ловец во ржи» тонкий психологический портрет подростка, которого можно считать прямым литературным потомком Гекльберри Финна.
Читатели не только увлекаются книгами Твена, но кажется, что они все и лично знакомы с автором. Кто не представляет себе отличительные черты Марка Твена: копну всклокоченных волос, белый костюм и угрожающего вида сигару? Слыша имя Марка Твена, люди радостно улыбаются, будто и впрямь помнят, как он рассказывал в старину забавные истории тягучим, неторопливым говором родного Миссури, штата полуюжного и полузападного. Они видят в нем не гордого художника, взирающего на род людской с олимпийских высот, а закадычного друга и близкого человека.
Такое чувство питали к Твену его современники, и таким оно осталось до наших дней. Хотя рой недовольно жужжавших критиков порой и жалил Твена, у простого читателя он с самого же начала встретил, по словам покойного Бернарда Де Вото, «всеобщее и прочное признание, которым никогда не пользовался ни один американский писатель и которым могут похвастаться лишь немногие авторы в истории мировой литературы». Когда гроб с телом Марка Твена стоял в нью-йоркской церкви, тысячи приходили отдать писателю последний долг. В толпе стоял и молодой человек двадцати четырех лет от роду — будущий литературный критик Ван Уик Брукс, который здесь в первый и последний раз увидел Марка Твена — увидел только «его плечи в белом
фланелевом пиджаке и седую шевелюру». Спустя десять лет этот же критик в книге «Испытание Марка Твена», вызвавшей целую бурю в литературном мире XX века, попытался развенчать Марка Твена как художника. И опять-таки, появление враждебно настроенного критика у гроба писателя, в толпе друзей-читателей, носило символический характер. Ибо история американской литературы не знает другого писателя, столь яростно подвергавшегося нападкам критики. Особенно странно выглядит такое отношение критиков на фоне безоговорочной и беззаветной любви читателей.
С самого начала писательской деятельности Марк Твен встретил у читателя радушный прием. И с самого начала критики отзывались о нем неодобрительно, если вообще не сбрасывали его со счетов. Оба эти явления несомненно связаны друг с другом. Недаром один из критиков, громивших Твена, договорился до утверждения: «Вообще говоря, плохо все то, что нравится широким массам». Кроме того, критики, стремящиеся дать писателю оценку, наклеить ярлычки и расставить по полочкам эпохи, чувствовали, что из-под их пера Марк Твен ускользает с такой же легкостью, как мыло из мокрой руки купальщика. На литературном поприще он выступил как шутник с неотесанного Запада, и в течение многих лет критики приобщившейся к более высокой цивилизации восточной части Америки неизменно зачисляли его в категорию юмористов. «Мистера Клеменса мы читаем только ради юмора Марка Твена», — колко писал критик влиятельного журнала «Атлантик монтли». Трудность классификации Марка Твена хорошо понимал Уилльям Дин Хоуэллс, писатель и редактор, который едва ли не больше всех способствовал зачислению Марка Твена в ранг серьезных авторов. Хоуэлле писал в 1882 году: «Слишком долго он смешил их;* они не хотят поверить в его серьезность, они во всем подозревают шутку. Так карается писатель, впервые стяжавший славу на поприще юмориста». Кроме того Хоуэллс обнаружил в творчестве писателя еще одну черту, которая совсем смешала карты любителей ярлыков. «Не буду настаивать на зачислении Марка Твена в категорию моралистов,— писал он в том же критическом очерке,— но должен предупредить читателя, что если он упустит из виду острое ощущение добра и зла, едкое высмеивание напыщенного и претенциозного, страстную ненависть к несправедливости и низости, он будет бесконечно далек от понимания Марка Твена». Нужно сказать, что Хоуэллс намного опередил критическую мысль своего времени. Когда в 1884 году появились «Приключения Гекльберри Финна», критики, за одним или двумя исключениями, оказались слепы не только к художественным достоинствам романа, но и к моральной сущности, скрытой в описаниях быта и нравов, практики рабовладельческого строя и столкновения личной нравственности с общественной. Однако читающая публика, опровергая распространенное убеждение, что великие произведения искусства не встречают признания у современников, в первый же год раскупила 40 тысяч экземпляров книги. Только в 1897 году критик другого известного журнала «Харперс» подвел итоги переменам, происшедшим в отношении критиков к Твену:
«Мало-помалу весь мир начинает видеть в Марке Твене нечто большее, чем писателя-юмориста». И примерно в то нее время другой критик предсказывал: «Не за горами время, когда мы, американцы, поймем, что «Приключения Гекльберри Финна» — поистине великое произведение». Возможно, первоначальная недооценка писателя критиками коренилась в ошибочном подходе: они во что бы то ни стало желали предначертать творческий путь в высшей степени оригинального и многогранного таланта, находившегося еще в процессе становления.
Не удивительно поэтому, что только в последние годы жизни писателя критикам удалось собрать воедино все черты, делавшие его личность такой неповторимой и его творчество столь динамичным. Это случилось уже в те годы, когда Твен стал для посторонних легендой в белом костюме, а для себя самого — одиноким стариком, тоскующим по умершей жене. «Она была моей жизнью, и вот ее не стало, — грустно говорил Марк Твен. — Она была моим богатством, и вот я — нищий». Вскоре после того, как он наконец обрел «сладкую безмятежность смерти», к которой он не раз взывал в последние годы своей печальной жизни, в малом журнале «Дайл» появилась одна из наиболее глубоких статей о творчестве Марка Твена. Критик ставил его наравне с Ирвингом, Свифтом и Карлейлем. Да, он был юмористом, но он был и одним из тех «творческих гениев», критиков жизни в самом глубоком смысле слова, задумывавшихся над общественными вопросами философов, суждения которых обладают весом и значимостью».
Первое десятилетие после смерти Марка Твена прошло под знаком такого отношения критики. Затем, в 1920 году, Ван Уик Брукс выпустил книгу «Испытание Марка Твена», которая вызвала среди литературоведов бурю, не стихавшую в течение многих лет. Брукс заявил, что «Марк Твен обладал неиссякаемой энергией, невероятной продуктивностью, широтой творческого охвата, . . . способностью глубоко чувствовать, личной неотразимостью. Все это свидетельствовало о даровании, может быть, единственном в истории Америки … Но этот гений, — настойчиво подчеркивал Брукс, — так никогда и не нашел себя».
В чем же коренились причины «творческого промаха и задержки развития таланта, о которых он сам не подозревал?» По мнению Брукса, главных фактора было три: во-первых, властная воля матери писателя, которая была воплощением непримиримого кальвинизма старых времен и чуяла вмешательство дьявола в том, что теперь принято называть творческим импульсом; во вторых, американский Запад, где Марк Твен провел первые тридцать лет жизни, подчиняясь местному быту и подавляя проявление своей индивидуальности; наконец, пагубное влияние оказала жена писателя «Лини» (Оливия) и его друг-редактор Хоуэлле — их утонченные запросы побуждали Марка Твена в ущерб художественным идеалам добиваться богатства и положения в обществе.
(Окончание на стр. 60)
Брукс написал «Испытание Марка Твена» в годы увлечения Фрейдом, когда биографы, следуя моде, несколько бесцеремонно применяли к жертвам своего исследования метод психологического анализа и трактовали все поступки человека как внешнюю оболочку, за которой скрывается внутреннее зерно подсознательной правды. Брукс уверял, что он разгадал истинную роль Ливи, которая якобы явилась для писателя «второй матерью, вновь опутавшей его паутиной кальвинизма», но, став «его критиком и цензором», оказалась «неспособна направить его к идеалам искусства, . . . будучи совершенно лишенной вкуса».
Далее Брукс утверждал, что ключом к пониманию Марка Твена служит дуализм — лейтмотив жизни и творчества писателя. Дуализм сказывался в профессиональной стороне жизни Марка Твена: юморист — пессимист, литературный поденщик — великий художник; дуализм проявлялся в его книгах: подмены в романе «Вильсон-простофиля», два героя на одно лицо в «Принце и нищем», бесконечные переодевания Гекльберри Финна (отсюда и эмоциональная разрядка, когда в конце книги Гек говорит: «Я точно заново родился — до того был рад узнать, кто я такой»). Дуализм постоянно проявлялся в конфликте между Твеном-человеком и Твеном-публицистом. Марк Твен обрушивался на наследственную аристократию, но с явным удовольствием принимал благосклонное к себе отношение европейской знати. Он бранил машины и индустриализацию Америки, но именно на машинах — в особенности это относится к капризной наборной машине Пэйджа — пытался составить себе состояние с упорством, послужившим причиной его разорения. Именно этот дуализм, утверждал Брукс, и превратил под конец жизни великого юмориста в глубокого пессимиста. Борьба между непримиримыми чертами характера изломала и ожесточила Марка Твена. В конце концов он даже сказал: «Человек видит в людях только то, что видит, оставшись наедине с самим собой, в сокровенной глубине своей души. Байрон презирал человеческий род, потому что презирал себя. Я чувствую то же, что и Байрон, и по той же причине».
Нетрудно представить себе, какой фурор среди критиков произвело выдвинутое Бруксом толкование Марка Твена. Целых десять лет бушевали разгоревшиеся страсти. Все литературные журналы страны печатали рецензии на книгу Брукса, статьи о ней, а иногда даже посвящали этой теме весь номер. Когда же в 1933 году книга вышла вторым изданием в слегка переработанном виде (изменены были лишь некоторые детали, но не основные положения и выводы), угасший было спор вспыхнул с новой силой. Один из критиков, принимавших горячее участие в литературных распрях, почти с отчаянием восклицал: «С Бруксом можно соглашаться или не соглашаться. Но игнорировать его нет никакой возможности».
Однако, если нападение Ван Уика Брукса на любимого писателя страны было яростным, то не менее яростной была и защита. Из многочисленных антибруксовцев особенно выделился покойный Бернард Де Вото, критик, который изложил свои возражения и выдвинул контробвинения в работе, вышедшей в 1932 году под названием «Америка Марка Твена» с подзаголовком «Опыт исправления идей». Опираясь на солидный научный фундамент и тщательное изучение первоисточников, Де Вото обвинял Брукса в тенденциозном подборе доказательств, уличал
в фактических ошибках и упрекал в полном незнакомстве с обстановкой, окружавшей Марка Твена. С помощью сохранившихся рукописей Твена Де Вото показал, что Оливия Клеменс ничем не подавляла творческий гений мужа. Напротив, ее редакторская правка приносила большую пользу. Оливия сглаживала шероховатости стиля и обращала внимание автора на неясности, растянутости и погрешности против хорошего вкуса. Де Вото, сам уроженец Запада, доказывал, что жизнь в тех краях не только не препятствовала развитию таланта писателя, но обеспечивала ему возможность свободного роста в непринужденной и солнечной атмосфере народных баллад, рассказов, побасенок и преданий, которым не было числа в пестрой среде местного населения, состоявшего из негров, белых и индейцев. На странное утверждение Брукса будто Марк Твен не высмеивал пороков своего века, Де Вото просто возразил: «В действительности, исследователи Марка Твена лишь с большим трудом могут обнаружить какую-нибудь черточку эпохи, которой бы писатель не коснулся шуткой, сатирой или насмешкой … и немного найдется социальных язв, которые он обошел бы в своем творчестве».
Однако ни Де Вото, ни кто другой не оспаривал одного положения в «Испытании Марка Твена» — наличия дуализма, бывшего, по утверждению Брукса, причиной провала писателя. Но истолковывался этот дуализм по-разному. Видный американский критик Эдмунд Вильсон недавно писал, возможно, подразумевая Брукса: «Радикальная критика последнего времени совершила едва ли не главную ошибку, решив, что истинно великие произведения могут создавать только люди, ум которых свободен от противоречий. Однако люди, лишенные внутренних конфликтов, не способные мысленно отожествляться* с другими, не воплощающие в себе противоположные точки зрения и противоречивые чувства, вообще не пишут, — во всяком случае, не пишут ничего выдающегося. Когда же мы имеем дело с подлинным талантом, то чем отчаяннее сталкиваются в нем внутренние противоречия, тем замечательнее бывают созданные им произведения искусства». Стоя на этой точке зрения, мы видим в дуализме Марка Твена не причину его провала, но причину величия. Причем Ван Уик Брукс играет роль прославителя поневоле.
В 1935 году, когда распря между Бруксом и Де Вото стала затихать, было высказано еще одно мнение, которое положило начало новому спору о Марке Твене. В том году Хемингуэй сказал слова, которые мы уже цитировали: «Вся современная американская литература началась с «Приключений Гекльбсрри Финна». Затем он добавил: «Читайте роман только до того места, где негра Джима забирают от мальчиков. Это и есть настоящий конец. Остальное — простое надувательство». Критики были так поглощены анализом самого Марка Твена, что до того времени мало кто подходил к роману как к произведению искусства. Позднее, в 1942 году, вышла книга «Марк Твен за работой», анализировавшая Марка Твена как художника. Автор — все тот же Бернард Де Вото — опровергал критиков, утверждавших, будто Марк Твен относился небрежно к писательскому мастерству. Он говорил, что записи, делавшиеся писателем во время работы над романом, не оставляют сомнения в его исключительно бережном отношении к вопросам языкового наследства. Одна из записей, например, относится к тому времени, когда жены поселенцев собирались вместе стегать одеяла для себя или своих друзей, сопровождая работу веселой болтовней. По этому поводу Марк Твен писал: «Стегать. Мир веселой болтовни и спле-
тень семидесятипятилетней давности скрыт в этом слове, как стежки в шитье работниц, руки которых давным-давно лишились проворства и ловкости, а лица и очи —красы; все они переселились в обитель, где нет ни печали, ни воздыхания, ни сплетень». «Не приходится доказывать, что «Приключения Гекльберри Финна» — великое произведение,—продолжает Де Вото.— Так подчинять себе воображение читателя способны только великие произведения литературы». Однако Де Вото сходится с Хемингуэем в отрицательной оценке заключительного эпизода: «Во всей истории английского романа не было более расхолаживающего конца».
Восторженное увлечение «Приключениями Гекльберри Финна» достигло кульминационного пункта в 1948 году в двух предисловиях к этому роману, вышедшему в новом издании в Англии и в Соединенных Штатах. К английскому изданию предисловие написал земляк Марка Твена по штату Миссури, поэт Т. С. Элиот, переселившийся из Америки в Англию. Он назвал маленького Гека Финна «символическим образом, навсегда вошедшим в литературу и достойным занять место в одном ряду с Одиссеем, Дон Кихотом, Дон Жуаном, Гамлетом и другими великими откровениями человека о человеке». Элиот даже не возражал против заключительного эпизода, а просто заметил: «Конец книги возвращает нас к ее началу — так и должно быть». Лайонел Триллинг, написавший предисловие к американскому изданию, хотя и признавал, что в конце происходит спад, но, подобно Элиоту, утверждал, что формально концовка оправдана. Триллинг назвал роман «великим произведением мировой литературы и важнейшим документом американской культуры».
Интерес к «Гекльберри Финну» не ослабел и за последние десять лет. Критики обсуждают композицию романа, его единство, согласованность, скрытый символизм, изумительно сработанную словесную ткань и влияние произведения на дальнейшее развитие американской литературы. Большее внимание уделяется также публицистическим работам Твена. Многое из этой области принадлежит истории, так как вопросы, за которые когда-то сражался писатель, уже давным-давно решены (например, вопрос об организации рабочих в профсоюзы). Но меткие характеристики людей и общества, в котором они жили, не потеряли злободневности, и эта сторона творчества Марка Твена открывает широкое поле для дискуссий. В одном можно быть уверенным: без споров не обойдется. Марк Твен при жизни любил стоять в центре внимания, и кажется, что он не успокоится и в могиле, если шум вокруг его имени уляжется уже через пятьдесят лет после его смерти.
Mежду тем в Хартфорде (Коннектикут) продолжается реставрация большого дома, выстроенного в ложноготическом стиле, собираются вещи, воссоздается обстановка, в которой Марк Твен с семьей счастливо прожили двадцать лет. Посетители заходят в облицованную потемневшим деревом гостиную или поднимаются по широкой дубовой лестнице, и им кажется, что вот-вот навстречу выйдет Марк Твен в домашних туфлях, окутанный дымом сигары, который следует за ним повсюду, как хвост за воздушным змеем. Удивительно, как живо стоит у всех перед глазами образ Марка Твена даже сейчас, через пятьдесят лет после его смерти. Его друг Хоуэлле сказал о нем: «Он самобытен и несравним. Он — Линкольн нашей литературы». Как и того великого американца, Марка Твена любят за простоту и прямоту, за бессмертное величие души. ▼
