Этот очерк, впервые появившийся в журнале «Харперс», принадлежит к числу ранее опубликованных отрывков, которые были впоследствии включены в «Автобиографию Марка Твена», вышедшую в прошлом году исправленным и значительно дополненным изданием.
Повторение — огромная сила в мире юмора. Почти любое устоявшееся и точно сформулированное выражение, находящееся во всеобщем употреблении, в конце концов вызовет смех, если его мрачно и серьезно повторить пять или шесть раз с небольшими перерывами.
Сорок лет тому назад в Сан-Франциско, при второй попытке прочитать лекцию, я решился доказать справедливость такого утверждения. Первая лекция, к моему глубокому удовлетворению, прошла с успехом. Я подготовил вторую, но читать побаивался, так как первые пятнадцать минут ее были слишком сухими. Я чувствовал, что необходимо предпослать ей какое-то вступление, которое вызвало бы взрыв хохота и с самого начала установило непринужденные, дружеские отношения с публикой. В противном случае, слушатели, охладев, проникнутся критическим настроением, и дело может кончиться катастрофой.
Помня об этом, я разработал такой смелый план, что даже и сейчас поражаюсь, как у меня хватило мужества его осуществить. По Сан-Франциско уже лет пять или шесть ходил глупейший, неостроумный, но неумирающий анекдот, который давным-давно всем надоел до смерти. Рассказать кому-нибудь эту заплесневевшую историю можно было только с риском для жизни. Я решил начать свое выступление этим анекдотом и повторять его до тех пор, пока простое повторение не обезоружит зала и не заставит всех рассмеяться.
Собралось полторы тысячи человек. Раньше я довольно долго работал репортером и поэтому лично знал несколько сот слушателей. Они любили меня и несмотря ни на что восхищались мною. Я знал, как огорчу и разочарую их, знал какую причиню им боль, когда выкопаю эту затасканную историю и примусь рассказывать ее с видом человека, желающего поделиться новым и остроумным анекдотом. Начав с описания моего путешествия в почтовой карете, я вскоре сказал:
— На следующий день, когда мы остановились у почтовой станции — маленького глинобитного домика на равнине, — к нам подсел попутчик. Он оказался милым собеседником и, поболтав о том да о сем, вдруг заявил: «Если вам не лень слушать, я расскажу действительно замечательную историю. По этой дороге однажды ехал Горас Грили. Выезжая из Карсон-Сити, он сказал вознице, Ханку Монку, что спешит в Пласервилл, где должен читать лекцию, и боится опоздать. Ханк Монк щелкнул кнутом и погнал лошадей что есть духу. Карету так швыряло на ухабах, что у Гораса поотлетали все пуговицы на пальто. Наконец его подбросило с такой силой, что он пробил головой крышу кареты. Тогда он заорал Ханку Монку, чтобы тот ехал медленнее, потому что он, Горас, больше уже не торопится. Но Ханк Монк ответил: «Держись за то, на чем сидишь, Горас, а я уж доставлю тебя вовремя!» И он сдержал слово, доставил вовремя Гораса, то есть все, что от того осталось!»
Я рассказывал эту историю заунывно, бесцветно и монотонно, не подчеркивая ни одного слова, и мне удалось сделать ее предельно скучной и глупой. Я умолк с довольным видом, словно ожидая взрыва смеха. Ничего похожего на смех, конечно, и в помине не было. Слушатели хранили гробовое молчание. Все лица в зале представляли прискорбное зрелище. На одних было написано оскорбление, на других — возмущение; мои друзья и знакомые явно стыдились; в целом публика напоминала человека, принявшего рвотный порошок.
Я притворился смущенным и не без успеха. С минуту я не говорил ни слова и только ломал пальцы, словно безмолвно взывая к сочувствию слушателей.
Многим действительно стало жаль меня, я это видел. Но я видел также, что у остальных пробудились кровожадные инстинкты. Прервав молчание, я начал опять, неловко запинаясь, описывать, на этот раз несколько подробнее, свою поездку. Постепенно я стал подготавливать почву для своей истории, с видом человека, который считает, что рассказал анекдот недостаточно хорошо, но уверен, что на этот раз, поданный искусно, он не может не понравиться. Слушатели учуяли, к чему я клоню и явно вознегодовали. Тогда я начал: — Покидая Джулсберг на Платте, я сидел рядом с кучером. Он сказал мне: «Если вам не лень слушать, я расскажу действительно замечательную историю. По этой дороге однажды ехал Горас Грили. Выезжая из Карсон-Сити, он сказал вознице, Ханку Монку, что спешит в Пласервилл, где должен читать лекцию, и боится опоздать. Ханк Монк щелкнул кнутом и погнал лошадей что есть духу. Карету так швыряло на ухабах, что у Гораса поотлетали все пуговицы на пальто. Наконец его подбросило с такой силой, что он пробил крышу кареты. Тогда он заорал Ханку Монку, чтобы тот ехал медленнее, потому что он, Горас, больше уже не торопится. Но Ханк Монк ответил: «Держись за то, на чем сидишь, Горас, а я уж доставлю тебя вовремя!» И он сдержал слово, доставил вовремя Гораса, то есть все, что от того осталось!»
Я вновь умолк, сохраняя вид удовлетворенный и ожидающий. Но в ответ не раздалось ни звука. Тишина в зале стояла замогильная. Я опять симулировал смущение и опять принялся ломать пальцы, притворяясь расстроенным до слез. Выдержав продолжительную паузу, я снова начал рассказ о поездке, снова замялся и помедлил, а затем стал заново подбираться к анекдоту. Зал выказывал явное нетерпение, но я гнул свою линию, стараясь сохранить вид человека, уверенного в том, что по какой-то непостижимой причине слушатели не понимают всей прелести моей истории, но, вне сомнений, поймут, если только ее удастся рассказать как следует, — вот потому-то, дескать, я и делаю новую попытку. Я сказал: — Через день-другой на перекрестке двух дорог мы подобрали одного денверца. Он оказался милым собеседником и, поболтав о том да о сем, сказал . . .
И тут я рассказал всю историю с начала до конца, закончив ее словами: «И он доставил вовремя Гораса, то есть все, что от того осталось!»
Вдруг в передних рядах поняли мое провокационное поведение и захохотали. Смех передавался все дальше и дальше и постепенно дошел до самого конца зала. Затем волна смеха покатилась обратно, потом снова в прежнем направлении, и через минуту весь зал буквально дрожал от безудержного хохота, как от тропического урагана.
Смех звучал для меня райской музыкой, потому что я едва держался на ногах от слабости и волнения. Я уже почти убедил себя в необходимости простоять здесь весь вечер, повторяя анекдот, пока слушатели не поймут, что я преподношу им образчик тонкой сатиры. Я знаю, что, настаивая на своем, я рано или поздно заставил бы их рассмеяться, ибо, по моему убеждению, заунывное повторение анекдота не могло не привести к желаемому результату. Много лет спустя в Нью-Йорке должен был состояться писательский вечер в Чиксринг-холл. Мне пришла в голову мысль выступить с тем же анекдотом и посмотреть, нельзя ли простым повторением развеселить публику, которая раньше не слыхала этой истории и для которой, следовательно, весь юмор должен заключаться в повторении, поскольку анекдот сам по себе мог рассмешить только круглого дурака. Я сидел на эстраде рядом с Джемсом Расселом Доуэллом, и он спросил, что я собираюсь прочесть. Я ответил, что намереваюсь уныло и монотонно рассказать один коротенький и совершенно лишенный соли анекдот — в этом и будет состоять все мое выступление.
— Странная мысль, — сказал он. — Чего же вы думаете этим добиться?
— Только смеха, — ответил я. — Я хочу развеселить публику.
— Не сомневаюсь, что хотите, — согласился он. — Вам и карты в руки. Все от вас этого и ждут. Но почему вы думаете, что слушатели будут смеяться, услышав глупый и неостроумный анекдот, рассказанный унылым и монотонным голосом?
— Будут, будут смеяться, — возразил я.
Лоуэлл сказал:
— От вас, я вижу, нужно держаться подальше. Отойду-ка я в сторонку, а то, неровен час, и в меня угодят кирпичом.
Когда подошел мой черед, я встал и в точности повторил свое сан-францисское выступление — чрезвычайно мрачно и заунывно. За всю мою богатую событиями жизнь никогда я еще не подвергался столь убийственному испытанию. Зал сохранял полное молчание, пока я пять раз не рассказал свой пресный анекдот, не меняя в нем ни слова. После пятого раза слушатели вдруг уловили в чем соль, и зловещая тишина рухнула от взрыва хохота. Я ожил от этого смеха, подоспевшего действительно вовремя, потому что если бы мне пришлось рассказать анекдот еще четыре раза, я бы тут же скончался. Однако я пошел бы и на такой риск, будь в зале люди, готовые держать меня под руки, не давая мне свалиться. Зал грохотал минуты две, и звуки эти были для меня освежающим бальзамом.
Лоуэлл сердечно пожал мне руку и проговорил:
— Марк, это верх искусства! Но это и верх выдержки. Я бы скорее согласился обречь себя на самое беспросветное существование или ринуться в гущу кровопролитной битвы, чем отважиться на такое исключительное по смелости выступление.
По его словам, в то время, как я четыре раза повторял анекдот перед мрачным залом, внимавшим мне с немым изумлением, он думал, что умрет от страха за меня. Он сказал, что еще никогда и никого ему не было так жаль; по спине у него бегали мурашки, пока наконец после пятого повторения не наступила благословенная разрядка. ▼
Авт. права: «Марк Твен компани», 1959 г.; Чарлза Найдера, 1959 г.